Анатолий ЯКОВЛЕВ ©
ХЕРУВИМ
Г
де-то на полпроселке между Кумнэна и Кындешти, в карпатских верховьях Арджеша, в деревне, названия которой больше и не вспомнить, дождь, готовый остановиться снегом, неспешно обходил церковь, дробью рассыпался на пороге и всё миновал и миновал крест – единственный на единственном куполе. Сезон гроз давно почил и тем страннее казались сполохи огня из долины, со склонов гор, с перевалов – отовсюду, отзывающиеся в падающей воде сполохами небесными: там ревели костры, живые жгли мёртвых.Скоро вышел туман и в сгущённых сумерках церковь стояла, как серебряная ложка. Дощатая, но добротная, она переполнилась. Местные различались по овчинным жилеткам и медным багетам на шнурках; чужаки в котелках поднялись из долины, убегая чумы. Все плечо к плечу равные, как из купели. Свершалась ектенья во спасение от заразы. Откуда-то посреди бороды дьякона и ржавым требником выступало речитативом “…помилуй нас, Боже, по велицей милостьей Твоей, молимтися, услыши и помилуй…” – и вослед хор отзывался рвано “…Господи, помилуй…”. И пар из горячих ртов висел, сойдясь с ладаном…
Херувим стоял слева при алтаре, в простенке у северной двери. Одна пара крыл, переброшенных через покатое тело, падала с груди; другая покрывала спину и грязными перьями как полами подмокшего платья вытирала пол. Птичий и будто деревянный нос в уровень с широко сидящими глазками далеко выдавался от треугольного лица с длинным до груди подбородком, лишённым рта: венецианская маска “nosferatio”, серее известковой стены. Под сводами дышал сквозняк. И глаза-бусины – красные бусинки рака, втяни их тот, так были малы, что в моргании свечей ускользали от внимания и казались беспокойными… Но херувим не умел беспокоиться. Страх был ему незнаком, как впрочем, и надежда – и служба его не занимала. А запах ладана только резал глаза-бусины: глаза пуделя, втолковывай тому алгебру – сжавшегося, будто его бранят. Пёс божий, Самаэль был жалок. И страшен. Он и не ведал даже – за кем он… Саженная тварь среди страдающих и болезных, но, тем не менее, образов и подобий, свободных хотя бы свободой приятия муки.
Г
де-то вдруг, приглушённые церковными стенами, заголосили дети; явственный женский голос послал проклятие Богу. “Староста опочил, - прошелестело от дверей, - царствие ему… захребетнику…”. Тут херувим вздрогнул – и прихожане оборотились на него. Глаза-бусины померкли а внутри, в непомерном его чреве раздался новорождённый крик и фосфорический свет зазеленел среди крыльев. Там, как в пузатой реторте, то сворачивалась котёнком, то толчками рвалась наружу маленькая душа ребёнка.И люди закивали головами, улыбаясь.